Пермская краевая организация Союза журналистов России готовит к изданию сборник воспоминаний пермских журналистов, чьи детские годы пришлись на Великую Отечественную войну «Детство, опаленное войной». Публикуем одну из глав будущей книги.

КЛАВДИЯ

Рассказ

     Кончается ночь. Клавдия сидит у печки, моет, складывает в чугунок картошку. Четверо её детей-погодков еще спят. Она слышит, как ворочается во сне Надюша. Пора бы ей  в школу, да куда там: немчура кругом…

Проснулся младшенький, захныкал сразу:

– Бабо, картопли хочу.

Баба Ганна, уже не слезавшая  с печи и ещё чумная  от вчерашней бомбёжки их села, сердито сказала:

– Жды, он немец ужэ вэзэ тоби картоплю.

И чуть приподняла руку вверх.

Клавдия поставила чугунок в печку, уронила голову на руки.  Ох, как ей надоело ходить к односельчанам, выпра­шивать у них последнее. Люди не отказывают, дают крохи и вздыхают, вздыхают. То ли они её жалеют, то ли жалко им расстаться с горбушкой клейкого хлеба. Клавдия боит­ся этих вздохов больше, чем голода. Сколько раз говорила она себе, что больше не пой­дет, но плач детей выгонял её снова, и она неслась, как пере­кати-поле, от одного крылечка до другого.

Третий год воюет где-то её Степан. За стенкой, в саду, среди покале­ченных яблонь стоят немецкие тан­ки, и неизвестно, когда их выкурят отсюда.

В окно часто застучали. Дремота –  вспугнутая  птичка – улетела. Среди   беспорядочно закрутив­шихся мыслей выплыла, нако­нец, одна: «Гестаповцы. Уведут сейчас…»

–  Клаво, Клавка! – услыхала она голос соседки.

Клавдия  метнулась к занавешенному окну, отпахнула шахмат­ное одеяльце: «Боже мий!»

Над соседней хатой ветер трепал красный платок. С его обмахрившихся краёв летели во двор искры. Клавдия выскочила из хаты, в растерян­ности ломая пальцы, не зная, за что ухватиться, пока из настежь растворённых дверей не донёсся плач.

–  Чого стоишь, халява?.. Одягай дитэй! – накинулась она на восьмилетнюю дочку Надю, припавшую к окну,   а сама полезла    на печь за матерью.

Восьмидесятилетняя баба Ганна, разбитая параличом, всё поняла,  не боялась смерти, но не хотела умирать в чужой хате.

– Залыш мэнэ, Клаво, ро­бы свое…

Клавдия накинула на вы­сохшие материнские плечи старый кожушок с древним за­пахом пота, овчины и ещё чего-то родного и домашнего, сняла мать с печи и понесла к риге, стоявшей в дальнем кон­це огорода.

Клавдии стало жарко. Холод немного освежил её, но она задыхалась. Они уже шли по огороду, когда баба Ганна застонала. Клавдия оглянулась и увидела, что на хате загорел­ся угол крыши. Она опустила мать на землю и побежала назад.

Старуха не отводила глаз от пылавшей хаты. Крыша го­рела костром, и при резких по­рывах ветра обнажались чёр­ные ребра стропил. Баба Ганна услышала кашель – надрывный, изнуряющий кашель дочери. Из сада показалась Клавдия, облепленная детьми. Пятилет­ний Андрейка, ревя, топал сзади, судорожно зажав  в  кулачке край материнской юбки. Гришу и Лену Клавдия несла на руках. Надя семенила спереди. Оставив детей в pиre, она перенесла  туда и мать, кинулась спасать добро, да запоздала…  Хата   сгорела  дотла. Клавдия ходила вокруг страшного, закопченного остова печи, выковыривая из золы кое-что из утвари.

…Прошла ещё одна ночь. Вставало солнце. Озябшие дети, кое-как согревшись, уснули. Бабка Ганна ворочалась, взды­хала, но молчала. Клавдия разбирала тряпьё, вынесенное из хаты. То и дело она подни­мала голову и прислушивалась. Со стороны Осиновки глухо погромыхивало: била наша артилле­рия. Этот осенний гром она слушала уже пятый день. В нем было её спасение от холо­да, от голода, от смерти. Если бы не близкий гром, Клавдия не осталась бы в этом стылом сарае, по­просилась бы к кому-нибудь перебедовать зиму.

–  Тепер дожывэмо, – шелестела она губами. Клав­дия не знала, чем завтра на­кормить детей, как обогреть их. У неё не было ничего, кро­ме надежды, и эта надежда не давала ей свалиться.

Проснулся годовалый Гри­шенька, закутанный, как лу­ковица, в десять одёжек. У него снова заплыли глаза, и он  уже не открывал их. Клавдия промыла их травяным отваром, рецепт которого подсказали ей сердобольные бабы. Она водила перед Гришиным лицом паль­цами, подносила и отнимала ложечку, совала ему, чуть ли не под нос, его любимого кота, но Гриша не тянул ручонок. Он ослеп. Он не видел, как плакала над ним Клавдия. А она боялась представить себе укоризненный взгляд Степана: не уберегла. Она верила в какое-то чудо, неотлучно колдовала над Гри­шей, пока дети не начинали реветь от голода.

Громыхание было всё ближе. Порой ей казалось, что она слышит отдельные орудийные выстрелы. Нет, теперь уже помирать нельзя. Если уж сов­сем невмоготу станет, обменяет она  костюм Степана. Его сшили перед самой войной, этот бос­тоновый тёмно-синий костюм. Молчаливый Степан светлел ли­цом, когда надевал его. Да и она любовалась, не решаясь  похвалить вслух. Клавдия так хотела сохранить костюм, обрадовать Степана, когда он вернётся. Они наживут другой, само собой, но она мечтала сохранить этот. Кос­тюм сулил ей надежды на дру­гие дни. Ну, хоть бы один светлый день, чтобы оторвать от себя цепь несчастий, цепь, которая все ниже клонила ее к земле.

И всё-таки придётся его снести. Он был последним сокровищем в её хозяйстве, за который могли ещё дать что-нибудь из продуктов. Она бы и сегодня отнесла, да на кого бросишь детей. А заветный костюм лежал в уголке, завязанный в узелок, и ждал своего часа. Он, как скатерть-самобранка, мог стать не только картофелем или хлебом, а даже маслом. В сёлах, где немцы не квар­тировали, а бывали наезда­ми, собирая дань, колхозни­ки сумели кое-что припря­тать. Там не очень голодали и даже могли оделить при случае, не даром, конечно, а в обмен на хорошую вещь.

Кончался ноябрь. Наступа­ла зима, а наших всё не бы­ло. Утренний морозец залезал во все щели риги. Надя с Андрейкой при­думали новую игру: у кого дольше пар изо рта пойдет. У Андрейки получалось луч­ше. Но однажды, проснув­шись утром, он не захотел  больше играть и даже не встал с кровати. У него обме­тало губы, разламывалась голова. Клавдия принялась городить посредине риги что-то вроде каменки: не околевать же с холоду. Надя помогала ей, носила с пожа­рища кирпичи. Когда печур­ка была готова, они с грехом пополам разожгли её. Дым забивался в рот, в нос, резал глаза. Дети чихали, баба Ганна задыхалась. Клавдия при­двинула Андрейкину кровать прямо к нагретым кирпичам, чтобы хоть капелька тепла доставалась сыну.

А ему становилось всё ху­же. На шее, чуть пониже уха назревал здоровенный чирей. И чем больше рос он, тем больше клонилась набок Андрейкина голова, боль­но было ею вертеть. Андрейка мычал и тыкал пальцем, если что-нибудь просил. Клавдия ждала, что вот-вот чирей прорвётся, и выздоровеет сын. Но его обезображенное лицо с каждым днём всё бледнело, болячка вздулась, покрылась глянцем. В ригу заглянула худая, проворная соседка Гапка.

–   Мэду йому трэба, – решительно сказала она, ощупав лицо и шею Андрейки.

–   Мэду? – лоб Клавдии покрылся ис­париной. Она знала, что ста­кан соли стоит сто рублей, да и за такие деньги её труд­но достать. А почём мёд, она не знала. Ей не верилось, что где-то на этой выжжен­ной и разграбленной земле кто-то держит ещё мёд… А, может, и есть у кого. Близко тут нет. А вот если податься к Ряженску, там можно по­спрашивать: до войны те сё­ла славились гречихой. Толь­ко вот далековато. Обыден­кой не сходишь, а домочад­цев оставить не с кем.

– У тэбэ е що-нэбудь отдать?

– Е, – закивала головою Клавдия, посмотрев в угол, и в отчаянии добавила,— та як же я брошу дитэй?

– Побудуть дэнь,  – стро­го сказала Гапка и засобира­лась уходить, а потом, сжа­лившись, добавила: — иды, я пригляну за дитьмы и бабою Ганной. Иды, а то не выживэ малэ.

Завернув в узелок костюм и хороший кожаный кошелёк, Клавдия сразу после полудня отправилась в дорогу. Когда она выходила, даже Андрейка перестал стонать. Он про­водил её взглядом своих ка­рих, запавших, тоскующих глаз. Этот взгляд, как попут­ный ветер, толкал её в спину.

…На третий день Клавдия возвращалась до­мой. Поравнявшись с край­ней хатой своего села, она увидела солдатскую колонну, остановилась и больше не могла ступить и шагу. Ко­лонна двигалась медленно. Вдоль всей улицы села груп­пами и поодиночке стояли селяне. Металась на ра­достях детвора. Клавдия ви­дела, как Настя Остапчукова, остановив пожилого солдата, ткнулась лицом в его шинель, и заходили её пле­чи. А Клавдии так нельзя. У неё чахотка. А она ведь тоже ждала. И в эту минуту ей больше всего на свете хоте­лось притронуться хотя бы к краешку серой, пропитанной потом шинели. Но не реши­лась…

Рука Клавдии сама полез­ла в карман, где стоял ста­кан с мёдом. Клавдия ещё раздумывала, достать ли. Но рука потянулась сама… Клавдия выну­ла стакан, завёрнутый в бе­ленькую чистенькую тряпоч­ку, и протянула солдатам. Тощий, с каланчу ростом, заросший сизой щетиной боец взял стакан, благодарно кивнул, и её сокрови­ще мигом исчезло в его без­донном кармане.

Мимо неё шли и шли уста­лые, сосредоточенные солда­ты. Она зорко вглядывалась в их лица: не покажется ли…

– Мамо! — откуда-то вывернулась Надя и, ткнувшись головой в Клавдин живот, заревела:  – Андрейка…

Клавдия ойкнула, чуть-чуть подогнув ноги, будто по ним ударили, побежала. Не­красиво, тяжело бежала она шагов с полсотни. Потом остановилась, схватившись рукой за грудь, и стала мед­ленно оседать на снег.

Горе, как ножом, полоснуло её по сердцу. Голова закружилась. Левая нога подвернулась, правая вытянулась кпереди вбок. Клавдия широко открыла рот, в  горле захрипело. Клав­дия приклонилась к земле. В последний миг сознания она ощутила солоноватый, тяжёлый вкус крови, запол­нявшей рот.

Плачущая Надя ползала возле матери. Подошёл сол­дат, поднял девочку, пере­дал подбежавшим крестьян­кам, а сам наклонился над Клавдией. Потом медленно выпрямился и снял шапку. Проходившие солдаты тоже обнажали головы перед Клавдией, стывшей в земном поклоне.

Рассказ основан на фактах из биографии автора.

Материалы опубликованы в целях  реализации социального проекта «Детство, опаленное войной»  при финансовой поддержке Администрации губернатора Пермского края.